Наш телефонный разговор с Юлией начался с воспоминаний о том АртДокФесте:

АС: Юля, помните, как тот, фактически последний, АртДокФест в Москве отличался тем, что каждый день случалось что-то, что могло привести к его закрытию: проверкасанэпидстанции, акция «взволнованных граждан» и, наконец, нападение на директора фестиваля Виталия Манского. Но Манский героически держал оборону и сумел в таких условиях закончить фестиваль.

ЮВ: да, это было лихо всё! Я помню, что когда какой-то фильм снимали с программы, вместо него как раз ставили мой, потому что он был такой, ну относительно аполитичный

АС: А что происходило в документальном кинематографе в России после этого фестиваля?

ЮВ: это был 21-й год?

АС: да

ЮВ: что происходило в 22м – мы знаем. На открытие никого не пустили, пришли националисты-СЕРБовцы, облили Манского красной какой-то жидкостью, здание оцепили, никого не пустили, ну и всё…больше с тех пор в России АртДокФест не проводится. Он проводится в Риге, где живёт Манский. Ну а в России с документальным кино всё сложно, конечно. Потому что сложно снимать, сложно находить деньги, но главное, что очень сложно просто снимать и ходить с камерой, и объяснять, чем ты, собственно, занимаешься. Потому, что, особенно если у тебя какое-то западное финансирование, то ты сразу попадаешь под подозрение… Я, например, на радио «Свобода» же работала и работаю, и я полгода в России снимала как-то полуподпольно, не объясняя кто я, что я, не подписывая в аппликациях… ну короче очень сложно. Но всё равно, я знаю, что люди что-то снимают, и находят истории, …но, всё сложнее и сложнее.

АС: и показывать, наверное, невозможно…

ЮВ: нет…ну что-то показывают…где-то. Остаются какие-то фестивали, например, прекрасный фестиваль «Послание к Человеку», прекрасный фестиваль «Флаэртиана». Но политическое высказывание кажется вообще уже никак никакое невозможно, а какие-то фильмы неполитические имеют шанс быть показанными, при этом, как бы, с другой стороны, понятно, что при том, что очень много людей уехали, для остающихся в России документалистов сейчас, конечно, поле непаханое. Там столько душераздирающих историй, столько поводов для рефлексии, о том, как наша страна скатилась в этот мрак…

И те, кто остаются, они, по крайней мере, что касается журналистского документального кино, страшно востребованы и, на самом деле, нарасхват. Но это очень смелые люди. Но им точно есть, чем заняться.

АС: они, наверное, в основном, «в стол» снимают сейчас?

ЮВ: нет, не обязательно в стол, они снимают для западных СМИ, например, но… как правило – анонимно. Но в общем это очень стремно.

Потому что документальное кино – оно отзывается на некую актуальность, и оно не может быть совсем аполитичным.

АС: Юля, примерно год назад Вы попали в новостную ленту в связи с тем, что пропали в Махачкале. Можете рассказать, что там произошло?

ЮВ: да, была такая история. Я тогда ещё не уехала из России. Я занималась тем, что снимала какие-то истории для радио «Свобода», и я в этот момент была в Дагестане. Я снимала фильм на совсем другую тему, про сельского учителя в маленькой горной деревне. Про учителя английского, прекрасного Фазира, тонкого, и он ещё поэт. И он в какой-то момент, после жизни в Махачкале и в Москве, вернулся в родную деревню, чтобы учить детей английскому. И в этот момент, когда мы там были с оператором Костей, началась мобилизация. И я решила, что надо это тоже снимать. Костя сразу уехал, потому что он был в запасе, и ему было стрёмно оставаться. А я решила: я женщина. А еще в Дагестане это все происходило, не побоюсь этого слова, эпично. Жуткие сцены вокруг военкоматов: женщины, плачущие, в чёрном, мужики, которые как бы храбрятся, и говорят, что надо Родину защищать, но совершенно очевидно, что их насильно туда забирают. И это какое-то, как из 19-го века сцена. И я стала это снимать, я снимала аккуратно достаточно, но кажется на меня обратили внимание спецслужбы. Меня задержали в одной деревне, ненадолго, переписали документы, и отпустили. А потом начались протесты в Махачкале. Сначала на улицу вышли женщины, которые против мобилизации, а потом женщин разогнали, и на следующий день вышли мужчины, уже довольно много. Я поехала туда, хотела это тоже снимать, но на самом деле не успела ничего снять.  Я приехала поздно, когда всех уже разогнали, и я пошла поужинать, и меня задержали в кафе. Подошли ко мне два полицейских, и один человек в штатском, забрали у меня паспорт, телефон, и сказали: пройдемте с нами в машину, будем разбираться, не организатор ли Вы этих митингов. Что, конечно, довольно смешно. Дальше там начались всякие неприятности. Меня продержали сутки в отделении, потом отвезли в суд. И в отделении говорили, что у тебя всё будет нормально, будет административная статья, может быть, штраф дадут 10 тысяч и отпустят. Поэтому я не особо переживала, но всё равно было стрёмно. А в суде дали не штраф, а 5 суток административного ареста, и отвезли меня в какой-то изолятор, и никому не сказали в какой. А это было в селе Карабудахкент, в часе езды от Махачкалы, и, действительно, некоторое время никто не знал, где я. Потому, что у меня не было возможности сообщить.

АС: а телефон не вернули?

ЮВ: нет, ничего не вернули.

АС: камеру тоже отобрали?

ЮВ: да, отобрали камеру, со всем материалом, и тоже не вернули, и всё это сейчас находится в следственном комитете Дагестана. До сих пор. В какой-то момент все-таки друзья и правозащитники меня нашли, мне прислали адвоката, привезли передачки. Я была одна в камере. Это была камера на двух человек, но второго человека не было, потому что это был изолятор, в котором никогда не было женщин.  Поэтому меня посадили одну в камеру на двоих, такие роскошные условия.

АС: А никого из этих женщин, которые за своих мужей митинговали, не посадили, получается?

ЮВ: Да. Посадили, получается, только меня…Интересно, женщины там были двух типов: один типаж, это такие современные, городские, образованные феминистки, которые знают, что такое насилие на Северном Кавказе. Феминизм для них – это не пустые слова; они борются за то, чтобы женщин на Кавказе не мучили; это такие умные, прекрасные, современные девушки, вот они попали. А второй тип – это мусульманские женщины в черных бурках, которые пришли поддержать своих мужей, которые не хотели воевать за кафирское государство.

АС: что это означает?

ЮВ: кафирское, немусульманское, греховное.

АС: интересно, т. е. в этом есть еще и религиозная подоплека?

ЮВ: да, и против мобилизации тоже были они. Ну, короче сижу я в камере одна. И вдруг, приводят девушку, которая точно, не тот тип, и не другой. Такая, очень ухоженная, с макияжем, с маникюром, в хорошей одежде. Её втолкнули ко мне в камеру со словами: «будешь знать, как власть ругать!» И она стала меня расспрашивать с большим интересом, кто я, и что я.

АС: ну это подсадная утка, наверное?

ЮВ: абсолютно точно. Она типичная прокурорша была по виду. Я думаю, что у нее в кармане был диктофон. Ну я говорила по минимуму, а она: «Что, правда? Всего лишь снимала кино? Вот за это? Может, ты пост какой-нибудь написала? Или кого-то позвала на этот митинг? Она просидела в моей камере час, потом ее вызвали к следователю, и больше я ее не видела. А потом меня вызвали к следователю. Как свидетеля по уголовному делу.

АС: по какому уголовному делу?

ЮВ: значит, завели уголовное дело по факту организации этих самых митингов в Дагестане. И я там типа проходила как свидетель. Но я отказалась свидетельствовать. Я не знаю точно, что там происходило, но все-таки меня отпустили через 5 суток, и были большие опасения, что я выйду, и меня сразу опять задержат. Но мои друзья и правозащитники все так организовали, чтобы я вышла, и через секунду села в машину, и из машины сразу – в аэропорт, из аэропорта – сразу в Москву, и из Москвы – сразу в Хельсинки. После этого я в Россию не возвращалась.

АС: т. е. конкретно Вас никто не предупреждал, что лучше свалить?

ЮВ: нет, так не говорили. Но, например, в отделении мне говорили: «а почему это Вы так Россию не любите?». Или: «А почему Вы, мать, Вы же мать? Почему Вы не со своими детьми сейчас?» А я говорила: «вот я сейчас к ним поеду, у меня есть билет на самолет на завтра», а они говорят: «нет, Вы не уедете». И это звучало довольно-таки угрожающе. Прямо намекать, чтобы я уехала из страны, нет, такого мне никто не говорил, но там выбор был довольно очевидный. Потому что продолжать работать в этой ситуации…Я теперь есть в их базе, они взяли мои отпечатки пальцев, у них есть моя фотография… Наверное, можно было продолжать оставаться в России, и сидеть очень тихо, и не работать, но я этого не могла позволить, и не хочу.

АС: сейчас Вы живете в Тбилиси. Как там живется?

ЮВ: да прекрасно! Восхитительно! Но, у меня есть работа. Я по-прежнему работаю на радио «Свобода». Я снимаю фильмы, которые можно снимать вне России, и монтирую материал, который приходит из России. В Тбилиси всё хорошо, но там есть одна такая проблема, что никогда не станешь частью этого общества. Т. е. даже если у тебя есть работа, деньги, и все такое, ты всегда будешь жить немножко как экспат. Ну, во-первых, ты просто никогда не выучишь грузинский. А во-вторых, ни у кого, кто приехал в Грузию, нету грузинских друзей, потому что, все-таки, во-первых, мы – оккупанты, и для интеллигентного человека в Тбилиси это важный фактор, а во-вторых, как-то не пересекаются эти круги, и не происходит взаимопроникновения.

АС: как интересно, ведь, по моим воспоминаниям, грузины были очень гостеприимные, и хотели дружить, особенно с девушками.

ЮВ: да они и сейчас, на простом уровне, на уровне рынка, магазина, кафе, никакой ксенофобии.  А вот дружить, и делать общие дела, и общие проекты … пока не получается. Это отчасти связано с тем, что действительно очень сложный язык. Я его учу. И я может быть его учу лучше, чем многие. Я же филолог по образованию, у меня это неплохо получается, и все равно, я не могу до сих пор общаться даже на самые простые темы.

АС: такой сложный язык оказался?

ЮВ: невероятно сложный!

АС: Давайте перейдем к Вашему фильму: Фильм про Катю и Васю снят до войны.  Вы привезли его в Америку сейчас, когда мир поменялся. Почему Вы думаете, что он все еще актуален?

ЮВ: О! Это такая удивительная история! Этот фильм со временем становится все лучше и лучше. Все актуальнее, и актуальнее. Во-первых, он оказался, случайным образом, фильмом о том, как страна готовится к войне. Когда мы его монтировали, я выбирала, не из политических соображений, а из художественных, образы, связанные с этим: пистолеты, автоматы всякие, реплики. Например, когда Катя говорит, что работа в школе – как на фронте. И это сложилось на тот момент как образная система, а потом оказалось, что это правда всё. Ну и кроме того, поскольку фильм снят еще в относительно вегетарианские времена, сейчас он смотрится просто как фильм о безумстве храбрых. Потому что, Катя и Вася, то, что они делают, то, о чем они говорят с детьми на уроках, они кажутся просто невероятно смелыми и революционерами. Я сама его пересмотрела на прошлой неделе, и думаю: Блин! Что они творят, эти Катя и Вася! Как их не посадили! Поэтому этот фильм, его драматизм увеличивается со временем. Так что его надо смотреть именно сейчас.

АС: я согласна с этим! Как здорово что у нас появилась такая возможность! Юля, как получилось, что Вы заинтересовались темой школы?

ЮВ: Она меня всегда интересовала, но снять (док) фильм в России, в школе, не очень просто. Школа — это как закрытый военный объект, куда людей с камерой не подпускают на расстояние пушечного выстрела. А там была такая ситуация, что появилась эта программа, она есть и в Америке, она называется Teach for America, которая поощряет выпускников лучших вузов поработать в худших школах. Они идут туда на пару лет, и совершенствуют свои педагогические методы, а в плохих школах всегда нехватка кадров, и в Америке это работает довольно успешно уже 20 лет. В какой-то момент в России создали аналог такой программы, и это делали мои друзья. Как только я узнала, что они такое делают, я запрыгала от восторга, и сказала: «возьмите меня с собой пожалуйста в школу!». Это не сразу, но с третьего раза получилось. Почему меня интересовала тема школы? Я сама училась в очень хорошей школе, такой, для умных детей, в Москве, потом я училась на филфаке МГУ, и у меня было такое оранжерейное взросление, в котором я не знала жизни. И я отчасти и поэтому стала журналистом, чтобы лучше узнать жизнь, и конечно меня всегда интересовало, какое было детство у людей, которые живут рядом со мной, но которых я совсем не знаю. Поэтому попасть в такую обычную, кондовую школу для меня было очень важно для понимания России, и понимания себя.

АС: как в Америке принимают Катю и Васю?

ЮВ: пока один показ был в Чикаго, где собрались в основном русскоязычные программисты, и он прошел триумфально. Они смотрели с большим с большим сочувствием, и им было что сказать, и что обсудить, причем и применительно к своему опыту, связанному с советским образованием, и со своими впечатлениями об образовании в Америке, потому что тут тоже не все так легко и весело.

АС: Юлия, напоследок вопрос от Любы из Хьюстона, который звучит так: Спасет ли просвещение человечество, или опять не успеет?

ЮВ: (смеется) Я верю в образование. Но я верю в него не как в систему. Нет такой образовательной системы, методики, подхода, который бы спас человечество, и хотя бы кому-то помог образоваться. Но я верю во встречу человека с человеком. Какой-то один школьник встретит одного учителя, которого запомнит на всю жизнь, и сделает в результате что-то хорошее в жизни.

АС: спасибо за оптимистичный ответ и за Ваше интервью! С нетерпением ждем Вас с «Катей и Васей…» в Хьюстоне!